Немного нетипичный для меня формат и позднее /опять/ время. Надеюсь, понравится.
Обещание
Ты знаешь, что такое – души обещание? На красной, как кровь, ленте, хранится оно под сотней печатей в сердце.
читать дальше
Раннее утро, роса на траве и прощание. Всхрап лошадиный, солнце играет на кольчужной защите. Солнечный зайчиков рассыпает отблеск первых лучей на гербовом щите. Глаза твои – большие, печальные, серые. И хищные мои, усталые, но смелые. Решительные объятия, поцелуи неспешные:
- Если кого найдешь – ну, так мы не безгрешные! –
Смеюсь, так звонко ее возмущение: «ну и катись!» А сама прячет слезы в смущении. Глупая, милая, близкая – такая нежная, гибкая, звезда моя серебристая… Крик командирский, старших оклики слышатся.
- Ну… Вспоминай!
- Грифон острокрылый, мальчишка дурацкий! Мертвый, не смей, слышишь, не смей возвращаться!!!
Вспоминай обо мне, мне так легче в этой войне дышится, мне так нипочем ни палаш, ни чужеземная палица. Мне бы к тебе, обнять, да расцеловать бы твои пальцы… А все же, в хрустальном утреннем звоне звуки сражений: где-то там, впереди, сухой пушечный треск, и в нем крики тонут, и выгоняем врага мы с насиженных мест. По примятой траве, припорошенной снегом и кровью – алая лента змеится за моим запястьем. Словно живьем, я вижу глаза твои, полные боли: хорошо, что ты дома, не видишь, не знаешь, какими бывают людские несчастья: как догорают остовы уютных домишек, как воют надрывно собаки, как бережно воины хоронят погибших во внезапной предрассветной атаке. Свой ли, чужой – на том свете сочтемся, сейчас – все одни, между жизнью и смертью грань удивительно тонкая. Коротко кто-то молитву читает, кто-то присыпал землею могилы. Чуть позже селяне вернутся – кресты вам поставят. Спите, кого мы не сохранили. Движется дальше грифонов отряд, припорошенный смертью и пылью.
Грустно солдату, не важно, какого он рода, войска и века: всем тяжело. Трудно быть человеком, но глаза твои серые держат, не отпускают, и в гуще сражений я выживаю, крылья расправив, я пробиваюсь наверх, к солнцу.
Я слышу ночами смех твой. Как колокольчик, робкий и тихий – ты так стесняешься, что кто-то услышит, как я читаю тебе свои сказки, свои стихи и мечтания дикие. Хочу я быть счастлив с тобой без оглядки, но просыпаюсь под чужие вскрики: «Атака, огонь, всем на левый берег!»
И я не хочу, не знаю, не верю. Пленным быть трудно – не врать, не сдаваться. Мне повезло, цел язык, целы пальцы, лишь цепи тяжелые в землю вжимают. Птица-грифон нынче по клетке летает. Жди меня милая, я не проиграю. Я вытерплю все в этом гвалте и криках – смешки сарацинов, погонщиков диких, безумные ночи в море и качке, горло сухое, реи и мачты, клетки, охрана, раба положение. Я выдержу все, воин - он вам не мясник, он мудр, имеет терпение. Подходящий момент, уговоры и люди. Нагайки свист, треск веревки, тяжесть нагрудная. Дальний порт, незнакомый язык, чужеземный смех. Рынок невольников. Алая лента все еще здесь – как кровь по венам, струится по шраму запястья. Не скрываю хищный оскал.
- Подходящий товар, только дерзящий.
Хмыкаю гордо – еще запоете, грифона никто не удержит в полете. Кивает султан, продавец суетится:
- Берёте? Берите!
« Взлететь бы и в облаках раствориться...»
- Не стоит, сбегу, - роняю чуть слышно на родном языке.
- Сам догадался, – слышу в ответ хитрый смех.
Смуглый султан, волосы как вороное крыло, белые зубы, да не подвело же: речь-то родная, не местная! Молча кивает он мне на коня: мол, залезай, говорить неуместно здесь.
Вечер, вино, стража и танцовщицы. Подушки, шелк золотой, вокруг парча, немного еды – подкрепиться.
- Оставайся, родная душа! Не слышал давно я любимого говора, мне так не хватает начальника стражи толкового, да и плата отнюдь не грошами. Или же?..
Качаю скромно я головой.
- Дело такое: поймите же сами… - и вслух говорю о глазах твоих светлых, что мне дороже любых самоцветов. Руки нежнее ткани любой, и сто нагих танцовщиц для меня – пыль по сравнению с одной лишь тобой.
- Как не понять, коли сам за звездой я утянулся в этот край, мне чужой? – султан чуть смеется, жену обнимая – Как огонь на ладони, моя родная, - взгляд ее глаз обжигает секундой. Не бойся – уйду. Мне долго здесь оставаться не нужно.
Месяцы, годы? Сколько проходит с того раннего утра в первом походе?
Сколько не видел родные края? Неспешно иду, конь гнедой чуть кусает поводья. Ругаюсь немного – отвык уже от комарья.
Всё просыпается: первые птицы распелись. Понемногу тянутся люди по своим делам: знакомые лица в памяти стелятся:
- Здравствуйте.
- Неужто…
- Доброго утречка вам!
- Вернулся?
- Не ждали…
- Давно схоронили…
- Вернулся!
- Вернулся!
- ВЕРНУЛСЯ!!!
Шепот и крики, как пожары людские – две минуты и знает уже вся округа. Я дома. Приветствуйте старого друга. Братишка подросший – годков было пять? Уж смуглый подросток висит на плече. Мама, не плачь, милая, сядь! Я же вернулся, я жив и я цел. Только не вижу в толпе окружной знакомых я глаз и улыбки родной.
- Где..? – не безгрешен, я помню. Сам разрешил и сам отпустил.
Только вот самую малость, надеялся, долго мечтою о жизни с тобой лишь и жил.
Слезы и ропот, в спину, как птичка, врезалось что-то и громко ревет.
- Зая? – смеюсь. Нет, ну это уж слишком никуда не годится: опять на меня «дурачок!» лишь орет.
- Нет бы обнять, рассказать, как ты здесь, нет бы меня про подарки спросить…
- Да, ты вернулся! Я… Я знала, ты есть! Я каждый день.. Я звала… Не могла отпустить!
Ну все, началось. Все рыдают вокруг, братец и тот утирает глаза. Ну и ну – сам смеюсь, чуть дышу, чтобы не дать волю слезам.
По спине и руке стелятся перья, меткой чернильной спрятаны шрамы мои. Спасибо родная, что ждала и верила. Грифон от тебя больше не улетит. Грифон нынче ручной, как собака, домашний – любит сон и тепло, и тебя обнимать. Грифон утром уходит засеивать пашню, днем возвращается с сыном играть.
Солнце печет, снежинки ли падают, не так уж важно, что в жизни будет происходить: моей сероглазой звездочке-ивушке я не позволю больше грустить.